В издательстве «Альпина.Проза» вышел сборник рассказов Анастасии Сопиковой «Тем легче». Поговорили с писательницей о теме времени в текстах, о сериальности прозы, персонажах-типажах и тревожности.

«Я быстро перегораю, поэтому предпочитаю рассказы»

— Ты литературный критик. Работа с чужими текстами скорее помогает или мешает писать собственные?

— Критик в идеале должен следить за всем, что выходит, — нравится оно ему или нет. Писателю это мешает, у него свой контекст и свое программное чтение. Лишние голоса давят, влияют. Приходится выбирать — вот я и выбрала: где-то с 2022 года я не пишу серьезной критики. Веду только читательский дневник «читануга», мне хватает.

— «Тем легче» — цикл рассказов. Почему именно малая проза? Она привлекает тебя скорее с технической или с эстетической стороны?

— Если историю можно рассказать на авторский лист, ни к чему ее искусственно растягивать. Несколько масштабных идей давно зреют в моей голове, но я пока не доросла воплотить их в жизнь так, как надо. Об этом, кстати, хорошо пишет Алексей Поляринов в «Ночной смене»: воплощая идею, ты убиваешь ее. Жалко ведь.

В прошлом году я получила британский диплом в области Creative Writing. Меня там избавили от комплекса, что надо обязательно писать «роман романыч» — наоборот, интересно искать формы, в которые еще никто не ходил. На моем курсе люди делали адаптации античных мифов в пьесы, графические стихи, которые невозможно читать вслух, сценарии самых безумных ситкомов. Интересно познавать и выращивать себя.

— Ты — лауреат премии «Гипертекст», насколько тебе вообще важен премиальный процесс и признание профсообщества?

— Ну кто поверит, если я скажу, что не важен? Премии — это лифт, который делает книгу чуть более заметной. Вот мнения сообщества порой мешают. Критика вообще-то пишется для читателей, но автору не натыкаться на нее невозможно. Когда садишься уже за новый текст, вообще никаких чужих мнений и пришептываний не должно быть, только стерильная внутренняя чистота. А ничего не поделать, помнишь слова этого и того… Я больше люблю письма читателей, их у меня целый виртуальный мешок.

В «Тем легче», кстати, влияние критики обыграно: героине говорят, что она постоянно делает из текста списки, — и тогда она превращает весь текст в один жирный список. 

— Ты говорила Екатерине Манойло в «Снобе», что постоянно переезжаешь с места на место и все и теряешь (и про гастроли, которые «не сахар»). Не замечала, влияет ли это как-то на твою прозу? На ритм, манеру, может, на сами сюжеты? 

— Интересный вопрос, не думала. Последний год я живу на одном месте, но езжу по работе и на гастроли с моим партнером — он классический музыкант. Мы встречаем очень много людей, но со временем люди «слипаются» в типажи… Вот, наверное: из-за безумного ритма жизни у меня быстрее меняются внутренние мании. 

В одну неделю я одержима биографией советского артиста [Юрия] Каморного и всё про него читаю, а в другую — сижу в Сербии и в голове у меня одни плескавицы (блюдо в виде круглой плоской котлеты из рубленого мяса, популярное на Балканах. — Примеч. ред.) плюс айвар фирмы «Бабкина тайна» (овощная икра. — Примеч. ред.). Это может объяснять, почему я предпочитаю рассказы: быстро перегораю. И теряю какое-то бездонное число черновиков, это прямо напасть, хоть плачь.

«Что на самом деле произошло — узнаем в последнем тексте»

— «Тем легче» — цикл-мозаика, где первый и финальный рассказ помогают читателю понять, что же на самом деле произошло. И получается, что книга как бы построена по принципу сериала с твистом в конце — ты намеренно добивались такого несколько «сериального» эффекта?

— Важная ремарка: что на самом деле произошло, мы узнаем только в последнем тексте «Демон ностальгии». За достоверность событий в нем я ручаюсь. Это даже не рассказ, а мини-эссе, в котором стянуты мотивы и реперные точки всей книги: «избыточно черный вечер» в Тбилиси, судьба Андрея Миронова, сельское детство и — главное для всей книги — горькое чувство сиротства. Я очень рада, если выход к «Демону ностальгии» считывается именно как плот-твист, как сдирание маски.

А вот «Кисуля», первый рассказ о женщине, которая поглощает и абьюзит мальчика, выдуман от первой до последней буквы. Я показывала на семинаре начало, первые десять страниц. «В финале она его съест, да?» — спросила одна девушка, Лора. Там сильный подтекст.

Я хлебнула горя с дебютной книгой, когда читатели решили, что я написала автобиографию. Было сложно переубедить даже своих знакомых. Удивительно!

— В финальном рассказе — не будем спойлерить! — есть прекрасная цитата «мешанина из чужих слов и картинок». Интертекстуальность, эта самая мешанина, в современной литературе неизбежна? Кажется, это вполне в рамках твоего творческого метода.

— Да, абсолютно. Критик Елена Васильева заметила про мои первые тексты, что я постоянно отсылаю читателя к классике — в «Тем легче» к ней прибавляется, например, «Кавказский пленный» Владимира Маканина, песни Петра Налича.

Невозможно в 2025 году сесть и написать текст зажмурившись, сделав вид, что до тебя никакой культуры не существовало. Ты неизбежно вовлекаешься в игру со смыслами, сама думаешь чужими формулами. Мы уже в постпостмодерне, как иначе? Всё украдено до нас.

Есть такой филологический роман Евгения Клюева «Книга теней». Пространство романа населяют тени-души героев других текстов: студент Петр Ставский — он же Петер Шлемиль из Шамиссо — он же Орфей из мифа об Эвридике. Отличное объяснение того, как устроена мировая литература: одни и те же тени кочуют из текста в текст. «Жили и еще будем жить». 

— Услышал от кого-то однажды фразу: чем больше примет времени в романе, тем быстрее он теряет актуальность. В твоих рассказах примет времени множество: от ТВ-передач, которые смотрят герои, до созвонов в «зуме» и песен. Согласишься с этой фразой? Почему?

— Опять же, время невозможно отринуть, не замечать. Я очень люблю фильм «Квартира» с Моникой Беллуччи, но на наши дни его не положишь: герой Касселя просто нашел бы свою Лизу в соцсетях и рассматривал фотографии по ночам. Никакой возни с ключами, чужими туфельками, пудреницами… Весь шарм уходит. Про какую-нибудь «Иронию судьбы» вообще молчу. 

Значит ли это, что историю об одержимой влюбленности в роковую Беллуччи уже нельзя рассказать? Можно, но другими средствами. А всякие там телефонные будки из оригинального фильма, наоборот, вызывают ностальгию. Также ее будет вызывать и «зум» очень скоро. Драматургия от этого не меняется. 

«Мельчайший выбор может все разрушить»

— И снова цитата из текста! «Для мечты тут запланирован один простор, для жизни — совсем иной, больница». Мне показалось, что она отражает лейтмотив цикла — несбывшиеся мечты и их замещение чем-то иным. Это та тема, которую ты хотела затронуть, или я смотрю не туда? 

— «Больница, ПНД, “Пятёрочка”». Всё верно. Сложно судить о себе, но мне кажется, дихотомия «мечта/реальность» — магистральная тема моих текстов. Каждый человек ведет эту двойную жизнь, просто не все осознают. Хотя нет, я недавно была в Африке, вот они — другие. Европейцы надстраивают свои розовые сны, чтобы уйти от реальной, кровью пахнущей истины, а тем всё равно, они заранее смиряются и ничем не дорожат. Тем легче, короче.

— Это вынесено и в аннотацию и становится понятно в конце чтения: в книге большое место занимает тема памяти и воспоминаний, влияния прошлого на настоящее. У тебя есть в тексте фраза, что «настоящего нет». А влияет ли настоящее на будущее? А то у нас недавно в «Альпине нон-фикшн» вышла новинка Сапольски о том, что свободы воли вообще нет.

— Надо почитать! Будь я стопроцентным фаталистом, жизнь была бы проще. А так, мне хочется верить, что большие события предопределены (а значит, всех нас ведет ласковая рука Бога). Это такая моя мечта о себе. 

Но в повседневности человек я мрачный, тревожный. То есть не просто верю, что настоящее влияет на будущее, но и что мельчайший выбор и ошибка могут всё разрушить. Мне кажется, мой гимн — песня Михаила Елизарова «Летела речка». Что, конечно, не есть хорошо, никому не советую.

— Кто из авторов мировой литературы, на твой взгляд, лучше и ярче всего работал с воспоминаниями? 

— Не буду тут оригинальна — конечно же, Пруст. Еще я очень люблю «Другие берега» Набокова. Солнечное, пасторальное «Лето Господне» Шмелева, «Дорогой длинною» Вертинского. Мне нравится, как работал с мечтой о благостном детстве Никита Михалков, вот этот кадр в «Свой среди чужих» перед смертью Брылова: скамеечка, ветер. Или длиннющие кадры дома, сонного полудня в «Неоконченной пьесе», в «Обломове». Ничего не происходит, рай.

— Топ-три вещи (кино, книги, игры, сериалы, спектакли, что угодно!), которые для тебя перекликаются с «Тем легче»? Стилистически, эмоционально, сюжетно — не важно!

— Про книги, на которые похожа «Тем легче», сказать сложно, да и боюсь звучать претенциозно. Могу про картинки: мне очень хотелось, чтобы на обложке считывался демон, похожий на врубелевского. Думаю, арт-директору «Альпины» Юрию Буге великолепно это удалось —  дать то же настроение, не повторяя изображение.

Есть одна вещь, прямо упомянутая в книге, — «Перезвоны» композитора Валерия Гаврилина, а конкретно №14 «Скажи, скажи, голубчик». Это ласковая, гениальная музыка о трагедии, неприкаянности, бездомности.

Также в книге есть фрагмент о грузинском музыканте Иракли Чарквиани (1961–2006) — если хотите погрузиться в атмосферу, от души советую его песни “Modi aq” («Иди сюда») и “Shen zgvas gavxar” («Ты как море»). Там чудесный текст: «Опять снег, опять дождь, время снова грусть несет». Заберитесь как-нибудь вечером на тбилисское колесо обозрения и включайте — будет чуточку печально, но очень хорошо.