В издательстве «Альпина. Проза» вышел дебютный сборник Анны Павловой «Острые» — несколько историй о психиатре Гранкине и его пациентах. Разбираемся, почему русские писатели так любят людей с психическими расстройствами, зрители — сериалы о врачах, а читатели — хтонь в духе Балабанова.

Писать не может тот, кто боится жить

—  Расскажи, когда начала писать прозу? И что тебе дало обучение в магистратуре по литмастерству?

—  Я что-то писала с детства — какие-то сказки, рассказы. В подростковом возрасте начала сочинять ужасные стихи, была чуть-чуть известна в кругах сетевых поэтов во «ВКонтакте», в родном Ростове-на-Дону читала на открытых микрофонах и поэтических вечерах. Это все было очень смешно: выходит сутулый подросток в черном с эмо-челкой до подбородка и говорит: «Меня зовут Анна, мне шестнадцать лет, сейчас я буду читать про смерть с отсылками к Мариенгофу и Андрееву». Стихи были, правда, ужасные, мои драматические придыхания им не помогали. Повезло, что публика была очень добрая и лояльная.

Не было длинного периода жизни, когда я не писала ничего: в детстве были сказки, потом стихи, потом песенки под дворовые аккорды. Но к прозе я не возвращалась очень долго — свой первый осознанный короткий рассказ я написала только в 20 лет. 

В поступлении в магистратуру мне виделась своего рода воля судьбы: вспоминаю, чем занималась в детстве, возвращаюсь к корням, собираю кости, как говорила Эстес. Конечно, обучение дало мне много практических знаний о том, как вообще делается проза, но самое главное — взгляд со стороны, какую-то уверенность и понимание, что я занимаюсь не абсолютной чепухой. Это действительно неоценимо, когда ты склонен к синдрому самозванца. 

— То есть писательству все же можно научиться? 

— Писательству можно научиться, так же как рисованию. Правила перспективы, светотени, сочетания цветов — это не какие-то секретные знания, доступные только членам закрытой секты. Конечно, хорошего художника от плохого отличают не только технические навыки, но и вкус, насмотренность, новаторство, личное видение — но это все не врожденное, это развивается со временем, и при большом желании на это можно влиять. 

Мне кажется, сами понятия таланта и неких недостижимых качеств, которые можно получить только удачно родившись, излишне эстетизируют и экзотизируют профессию. Писать может каждый. Другой вопрос, какие идеи человек хочет передать, насколько ему самому это нужно, как это оценивается читателями, какой способ мышления автор развил в процессе взросления. Кому-то ближе витиеватый слог, а кому-то лаконичный, кто-то обожает продумывать сложные истории, а кого-то хлебом не корми — дай описать, как герой тридцать часов смотрит в стену, сняв штаны, и думает о жизни (второй тип — это я, кстати). Я думаю, это о нашем способе мышления, личных качествах и предпочтениях, и все это не дано от рождения. Главное для писателя — жизненный опыт, и писать не может только тот, кто боится жить.

Эпидемия выгорания

—  «Острые» — это сборник со сквозным героем, который в целом прекрасно собрался бы и в роман. Скажи, почему именно короткая форма?

— Ответ будет смешной. Недавно я смотрела серию «Смешариков», и в ней была фраза о том, что жизнь — это не роман, а сборник рассказов: один период логически завершается, а за ним начинается новый. Мне кажется, такой формат лучше всего подошел моему герою: его жизнь делится на этапы от пациента к пациенту, у каждого своя боль и своя цельная история, и врач-психиатр просто не может в них не погружаться. К тому же Гранкина преследует ощущение, что в работе он «теряет себя», свою отдельную от пациентов жизнь и личность. Я решила, что короткая форма подчеркнет это ощущение раздробленности и позволит мне разнести историю по довольно случайной хронологии.

—  Мы иногда называем «Острых» таким книжным «Доктором Хаусом» по-русски. Для тебя такое сравнение с «врачебными» сериалами оправдано? Ты действительно хотела, чтобы от книги был такой эффект?

—  Сравнение с врачебными сериалами неизбежно, когда герой — врач, а «Хаус» так популярен. Или с другими книгами про врачей, теми же «Записками юного врача» Михаила Булгакова. Не то чтобы у меня лежал список сериалов и книг-референсов, просто параллели напрашиваются сами собой, и я не против продолжать традицию.

Если конкретно о «Хаусе»: для меня было важно, что большинство врачей в медиа, в том числе Хаус, — зрелые люди, которые уже успели набрать немаленький стаж и порядком выгореть на работе. Мой герой — совсем молодой, Гранкину двадцать пять. 

Однажды меня спросили, почему он так молод, а уже такой уставший и выгоревший — мол, несостыковка. На самом деле все молодые психиатры, с которыми я общалась, такие — эта работа забирает чудовищно много сил. Несколько человек рассказывали, что иногда ощущают себя в хосписе, понимая, что большую часть тяжелых пациентов невозможно вылечить до конца. Это усугубляется тем, что в профессию в основном идут люди чувствительные, очень эмпатичные, иногда сами подверженные депрессиям и другим проблемам. 

Я знаю девушку, которая пережила анорексию в подростковом возрасте и работает с расстройствами пищевого поведения — она говорит о пациентках с такой нежностью, будто воспринимает их почти как дочерей, и оттого постоянно возвращается к собственной проблеме, живет с этой болью. Хотелось показать, что выгоревшие врачи — это не только взрослый поседевший доктор Хаус, это вообще глобальная эпидемия.

Достоевский, «Король и Шут» и сериал «Клиника»

—  А откуда, на твой взгляд, такой интерес к производственным сериалам? Уж сколько было таких про врачей и не только…

— Людям интересны сферы, за кулисы которых не так просто пробраться, особенно когда эти сферы окружены драматизмом. Написать про врача, честно говоря, один из простых способов сделать книгу интереснее. Конечно, интересно можно писать и про программиста на удаленке, и про баристу, и про безработного городского невротика, но нельзя недооценивать первое впечатление. 

Включая «Анору», мы знаем, что главная героиня — секс-работница, и только потом оказывается, что история не про стриптиз-клуб, а про женщину, которая пытается бороться за счастье. В конце концов, любая история — в первую очередь про человека, а профессия только выстраивает более или менее занимательные декорации для личной драмы. Конечно, я не писала «Острых» с сухим расчетом, что это будет интересно читателю, это просто интересно мне по тем же причинам, что и всем остальным.

—  А твои любимые сериалы? Может, какие-то тоже вдохновили во время работы над «Острыми»? (не обязательно про врачей!)

—  На самом деле я не очень люблю мрачность и серьезность в медиа, которые смотрю сама. Я, например, фанатка сериала «Баффи — истребительница вампиров», который ну очень далек от жанра и настроения моей прозы. Я искренне и нежно люблю глупые комедии про американских школьников, даже писала о них курсовую работу в бакалавриате. Самое близкое к врачебной теме, что мне нравится, — «Клиника», ситком. Не знаю, как получается, что в прозе у меня выходит мрачненько, а сериалы я люблю смешные и легкие. 

Не могу сказать, что во время написания «Острых» вдохновлялась чем-то конкретным. По крайней мере, точно не осознанно — кажется, большую часть вдохновения мы берем откуда-то, едва ли задумываясь. Одна моя подруга читала черновик рассказа «Слава Богу» и сказала: «Твои Гранкин и Слава — буквально Раскольников и Соня Мармеладова, он в депрессии, а у нее сексуальная травма». До ее слов я об этом даже не задумывалась. Уже после написания заметила, как короткий эпизод в «Каникулах в Никитии» напоминает песню «Короля и Шута», которую я знала давно, но параллели не отслеживала. Некоторые запомнившиеся нам вещи просто варятся в голове в какое-то рагу, а потом получается книга.  

—  У тебя очень яркий и красивый слог. Кажется, это еще одна из фишек «Острых». Можешь сформулировать свои главные правила стиля? Зачем тебе такой красивый, образный язык, что он дает тексту?

—  Спасибо! Не могу сказать, что у моего стиля есть правила, он сформировался органически. Наверное, это о способе мышления — почему-то ведь кто-то хочет придумать тридцать три метафоры, а кто-то пишет просто и емко. Пограничные состояния и яркие эмоциональные проявления «Острых», наверное, позволили мне немного развернуться (почти) без самообвинений в графомании, потому что вычурность чем-то оправдана. У психиатров даже есть такой термин для описания поведения пациентов с шизофренией — «вычурность». Мне показалось, что о расстройствах и нужно писать языком немного нездоровым, где-то неудобным и сложным. Я люблю поломать голову и поиграть со слогом, хотя не думаю, что всегда выходит точно. Воспринимаю так: языковые кривости и неловкости — часть обучения, а учиться по-хорошему надо всю жизнь.

—  В сборнике каждый рассказ посвящен определенному пациенту Гранкина. У всех них не только своя особенная патология, но и свой продуманный (и сюжетно, и образно) бэкграунд, свой набор деталей и метафор вокруг каждого. Как формировались и собирались образы этих героев?

—  Я общалась с несколькими психиатрами — конечно, в глубину врачебных тайн реальных пациентов они меня не посвящали, но много рассказывали про распространенные варианты течения расстройств и еще больше отвечали на мои глупые вопросы. От реальности в «Острых» и мало, и много одновременно: ни одна из историй не взята из жизни полностью, но все черты персонажей типические. Как правило, сначала появлялся образ из настоящей врачебной практики. «Каникулы в Никитии» — об изоляции, в которой часто оказываются люди с шизофренией, и разрушительном влиянии наркотиков на течение расстройства (в этой теме мне помогал нарколог, я наслушалась страшного). Герой «Феномена непослушания» выдуман от и до, но в основе лежит реальная проблема: зачастую дети, в раннем возрасте столкнувшиеся с шизофренией, воспринимаются взрослыми как гении, вундеркинды. Из-за особенностей расстройства они часто концентрируются на учебе, а не на играх и социализации, глубоко интересуются отдельными областями науки и сильно превосходят сверстников в этих сферах. Конечно, родители радуются и гордятся, поэтому не замечают тревожных звоночков, а дети растут под давлением, когда от них ожидают слишком многого. 

На идею нарастали другие образы: vagina dentata, мотивы русского фольклора, стилизация под сценарий и прочее, этим литература отличается от анамнеза. Главный герой — врач, но я не хотела ограничиваться только его фокалом, мне было интересно хотя бы попытаться немного взглянуть на расстройство изнутри, сделать героев выпуклыми. Для этого нужно было яркое и странное. Но слишком далеко уходить мне не позволяли: еще до сдачи рукописи издательству моим главным редактором был врач, который мог увидеть косяки в психиатрической части и сказать: «Фигня, переделывай».

—  Каждый из пациентов помогает Гранкину понять себя и побороть внутренних демонов. А тебе как-то помогал сам Гранкин и другие герои сборника?

—  На самом деле большинство проблем, с которыми сталкиваются герои, — не патологические, а в определенной мере естественные и для здоровых людей. Вадим хочет, чтобы его биография не была скучной, Никита пытается сбежать от травмирующей ситуации, Алла боится непредсказуемости жизни — что в этом ненормального? За счет расстройств проявления этих страхов выкручены на максимум, но по большому счету все мы боимся одного и того же. В этом плане книга была терапевтичной — своеобразный способ выпустить страх, позволить ему достичь апогея и отпустить его.

Многие писатели говорят, что пишут, когда у них что-то болит и чешется: фигурально, конечно, что-то не дает покоя и не писать невозможно. Сдав рукопись, я испытала незнакомое чувство — несколько месяцев не болело. Я вообще тревожный человек, у меня всегда есть повод для переживаний, но какое-то время после окончания работы над «Острыми» все было хорошо, наверное, впервые в жизни. Сравнимо с ощущениями после набитой татуировки: мозг выбрасывает какие-то хорошие гормоны и полчаса ощущаешь счастье. Наверное, так люди приходят в экстремальный спорт или практики вроде стояния на гвоздях, просто не существует ничего приятнее прекращения боли. Мне кажется, написание книги — тоже такой способ вывернуть себя наизнанку, чтобы ненадолго ощутить пустоту и покой.

—  Некоторое твои тексты — за счет мироощущения героев — приближаются к чему-то магическому. Особенно, конечно, «Слава Богу». Эта зыбкая «магичность» твоей прозы намерена? 

—  Короткий ответ — да. Если подлиннее: я решила, что элементы магического реализма будут комплементарным приемом к моей теме. В магическом реализме элементы фантастического чувствуют себя комфортно в реалистическом повествовании, не объясняются и не выделяются, герои воспринимают их как часть естественного порядка вещей. У пациентов с шизофренией чаще всего нет критики к состоянию — для человека в психозе его фабула бреда абсолютно органично вписана в картину мира. Конечно, такую параллель между жанром и темой нельзя было не использовать.

—  Мы как-то шутили с Аней Пестеревой, твоей однокурсницей по литмастерству, что писатели любят писать о сумасшедших и вообще о людях с ментальными особенностями. Любят ли? Почему? Чем и читателю, и автору близки такие пограничные состояния? 

—  Конечно любят! И мне кажется, это абсолютно естественно. Во-первых, пограничные состояния — хороший способ немного заглянуть за грань конвенционального и логического восприятия мира, залезть в бессознательное, если угодно. Я представляю сознание в виде глубокого бассейна: плотность тела немного прибивает тебя к поверхности, где все светло и понятно, но близость бездны вызывает одновременно ужас и интерес, причем примерно одинаковые по силе. Человека всегда влечет то, что скрыто в его природе и не поддается привычным объяснениям. 

Во-вторых — я могу ошибаться, это мои ощущения, не подкрепленные научными исследованиями, — мне кажется, интерес к психическим расстройствам в литературе возрастает в смутные времена, в моменты экономических, общественных, политических кризисов. О сумасшедших без остановки писали весь турбулентный двадцатый век, и это было связано не только с появлением психоанализа и развитием психиатрии в целом, но и с общим ощущением болезненности, зыбкости мира. Мир психически нездоров, и в литературе рождаются соответствующие герои. Я в первую очередь вспоминаю Набокова, у которого в принципе мало здоровых персонажей, а роман «Бледный огонь» — практически учебник для шизофренолога. Но Набокова я просто люблю, он не единственный пример, к нему на полку можно поставить целый ряд писателей от Сологуба до Ерофеева.

—  Считаешь ли ты «Острых» социальной прозой? Или это твоя попытка разобраться, как работает наше сознание и как мы можем сражаться с темнотой внутри?

—  Я не ставила перед собой какой-то социальной миссии, у меня не было цели научить кого-то уму-разуму. Мне кажется, дидактика убивает литературу. Пытаться что-то объяснить читателю, особенно очевидные вещи вроде «не употребляйте, дети, наркотики, пейте больше воды и ходите к психотерапевту», — значит ставить себя выше, вставать в менторскую позу, на которую у меня нет никакого права. Я уверена, что большая часть людей, которые прочитают книгу, старше и умнее меня. Мне хотелось говорить на равных — даже не о расстройствах как таковых (для этого есть учебники), а о проблемах и страхах, с которыми сталкиваются практически все. Поэтому скорее второе, человеческое мне было интереснее, чем социальное.

—  А что-то о психологии или даже психиатрии сама слушаешь, читаешь? Подкасты, нонфик?

—  Иногда мы с психиатрами собираемся в баре — там и подкаст, и стендап, они говорят о работе, а я слушаю с умным лицом. Из литературы по теме я знакома с «Психическими расстройствами» Блейлера, «Ненормальными личностями» Ганнушкина, но больше всего информации брала из первых рук. Если честно, мне просто очень повезло с консультантами. 

—  «Не жизнь, а фильм Балабанова, хтонь за хтонью» — цитата из книги. Твоя реальность в «Острых» — это балабановская реальность?

—  Моя одногруппница из магистратуры однажды сказала, что у меня в прозе всегда есть какое-то большое и страшное, заведомо непобедимое зло, но в конце свет. Даже несмотря на тяжелые темы, я бы не назвала свою реальность балабановской, потому что мир без света мне малоинтересен. Понимаю, почему настроение «Острых» может показаться кому-то упадочным (у каждого свое представление о хтони), но для меня в них много любви к человечеству.

—  Ну и последнее. Что делать, если тьма внутри начинает побеждать?

—  Конечно, не хочется быть ходячей рекламой психотерапии и психиатрии — это выбор и зачастую непростой путь. Но мы на самом деле недооцениваем, как много наших проблем вызваны не какими-то фундаментальными чертами личности, а, так сказать, химией мозга. Люди часто боятся обращаться за помощью, винят и ругают себя, я слышу аргументы: «А вдруг я все выдумал, и на самом деле мне не плохо». Секрет в том, что если тебе плохо, ты уже ничего не выдумываешь. Главное — не оставаться со своей тьмой один на один и не отвергать поддержку, когда ее предлагают. Неважно, от кого она исходит — от специалиста, близких или даже незнакомых людей.