Рассказываем о двух готических романах «Альпины.Проза»: «Каллиопа, дерево, Кориск» Романа Шмаракова и «Страх» Олега Постнова.

Таинственный особняк и призраки

Роман Шмараков создает мир-иллюзию, мир-игру, ограниченный стенами некоего особняка. Однако он весьма странный, словно картины Маурица Эшера, воплощенные в тексте. Пространство особняка непостоянно, комнаты кажутся бесконечными, и в каждой героев поджидают неприятные сюрпризы. 

Однако и призраки, и тема страха перед потусторонним, типичные для готики, отходят здесь на второй план. Это прежде всего стилистический аттракцион в духе Умберто Эко и «Пиранези» Сюзанны Кларк. Шмараков воспроизводит тяжеловесную, но поэтическую манеру классического готического романа и реконструирует мировоззрение его типичных героев-интеллигентов. Они с куда большим удовольствием соревнуются в придумывании речей к призракам и сыплют отсылками к античному канону, нежели бегают по особняку и залезают в оранжереи, роются в чужих библиотеках. 

Стилистику «Каллиопы…» как готического романа (точнее сказать, ghost story) определяет большее или меньшее соответствие признакам жанра, как их сформулировал М. Р. Джеймс («Some Remarks on Ghost Stories») и резюмировал Ф. Коффман:

• Притязание на правдивость. «Каллиопа…» написана в эпистолярной форме: человек, переживший удивительные приключения в доме с привидением, пишет о них приятелю, который, по всему судя, потребовал от него рассказа, на что рассказчик согласился не очень охотно (см. письмо 1). Да, это выглядит как самая правдивая повесть на свете.
  
  
• «Приятный ужас». Тут я с прискорбием должен признать, что в «Каллиопе…» гораздо больше смешного, чем страшного. Едва ли она способна кого-нибудь напугать. Это можно списать либо на смешливость автора, либо на его уверенность, что смешное в литературе долговечнее страшного, либо, наконец, — если оставить автора в покое — положением рассказчика, который отделен от своих приключений не только достаточным временем, но и знанием, что для него все кончилось хорошо, а потому склонен подчеркивать в ним скорее комическое, чем пугающее.
  
  
• «Никакого беспричинного кровопролития или секса». Секса, кажется, там вовсе нет, да и кровопролития тоже, если не считать случайного убийства дворецкого тараном, сделанным из кровати, и то еще неизвестно, умер ли он или просто спит. Едва ли роман может навлечь на себя какие-либо укоризны по моральной части. Можно смело рекомендовать его для инсценировки на литературно-музыкальных вечерах в педагогических училищах.
  
  
• «Никаких объяснений происшедшего». Любой уважающий себя писатель понимает, что давать объяснения привидениям значит собственными руками губить свою карьеру. Кто теперь читает романы Радклиф, всему дававшей рациональные объяснения? Кто способен их перечитывать, помня, каким скрытым механизмом объяснится в конце тот или иной ужас? Между тем «Монах» Льюиса, отказавшегося приносить жалкие жертвы здравому смыслу, жив и поныне способен доставлять удовольствие читателю. Люди, требующие от литературы, чтобы она во всем походила на жизнь, пусть вспомнят, часто ли им удавалось объяснить в своей жизни все без остатка. Помимо прочего, посмотрите в нашем романе дискуссию на тему «зачем было шевелить ушами».
  
  
• Требование помещать действие во времена самого писателя (и читателя).  Совершенно справедливое требование, которое едва ли нуждается в защите. Во всяком случае, действие в романе происходит во времена повествователя и адресата. От наших времен действие отдалено не так сильно, чтобы внимание читателя рассеивалось между действиями героев и деталями быта.
  
  Наконец, привычка М. Р. Джеймса делать главным героем новелл ученого джентльмена, слишком непосредственного или слишком эксцентричного, чтобы не привлечь к себе неприязненного внимания злых сил, была воспринята мной с восторгом, потому что давала возможность для многочисленных выходок в стерновском духе (Лоренс Стерн — английский писатель XVIII века, автор романов «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии»).

Ужас в духе писателей-романтиков и Гоголя

«Страх» Олега Постнова — роман более сюжетный. Тема потустороннего ужаса, или, как замечает автор и читатели, одержимости, здесь центральная. Постепенно сгущается мрачная и несколько параноидальная атмосфера, наполненная лавкрафтовским страхом неизведанного и трансцендентального. «Страх» — нечто в духе философии Кьеркегора; нечто, играющее со «Страшной местью» (пожалуй, самым жутким гоголевским текстом). 

Постнов экспериментирует со стилистикой и использует двойную рамочную композицию: это не просто рассказ в рассказе. Есть герой-нарратор, а есть персонаж купленной им в букинистической лавке книги. Читателя, как и в романе Шмаракова, водят за нос, но иначе: погружают то в одно повествование, то в другое. При этом в геометрической прогрессии нарастает саспенс, а вместе с ним — ощущение потустороннего холода, не столько замогильного, как принято говорить, сколько метафизического.

«Со стороны стиля наши величайшие мастера дали столь грандиозные образцы владения словом, что, освоив их — хотя бы в самой малой мере — и приноровив к собственным языковым предпочтениям, я как раз и получил возможность реалистически описывать сверхъестественные явления, даже делать их основой сюжета или судеб своих героев. А в результате вышло так, что, читая „Страх“, одни вспоминают романтиков, обнаруживая их темы и похожие образы, а другие — реалистов, видя перед собою стиль, которым настоящие романтики (имею в виду русских), увы, не владели».

 Взято из интервью