В издательстве «Альпина.Проза» вышел сборник «Круг, петля, спираль» Анны Баснер. Вошедшая в него повесть «Последний лист» стала лауреатом литературной премии «Лицей». Поговорили с автором об идее цикла, художественном оформлении книги и многом другом.

«Идея триптиха — любовь во всех ее проявлениях»

— Как сложился цикл «Круг, петля, спираль»?

— Полтора года назад существовала только первая повесть — «Приамовы сережки». Я показала ее Татьяне Соловьевой, главному редактору «Альпины.Проза». Татьяна спросила, не задумывалась ли я о цикле. И я, признаться, ухватилась за эту возможность, потому что искала способ отвлечься от другого романа, работа над которым шла туго и медленно. В резиденции «Переделкино» я сочинила вторую повесть — «Последний лист». А после приступила к третьей истории цикла, «Слишком мертвых не бывает».

Как-то само собой сложилось, что главной идеей триптиха стала любовь во всех ее проявлениях: счастье, радость, боль, трудные выборы, ошибки. Иллюзии и прозрения.

— Почему сборник называется «Круг, петля, спираль»?

— Геометрическим фигурам соответствуют жизненные траектории персонажей и композиционные решения текста.

Героиня «Приамовых сережек» отправляется в странствие и возвращается домой, делая круг. В исходной точке она задается вопросом, как сложилась жизнь, не было ли путешествие напрасным.

В композиции «Последнего листа» заложена петля: главная героиня Тася оказывается под домашним арестом и живет в дне сурка. Монотонность ее жизни отражена в тексте: первый абзац дословно повторяется в середине. 

«Мамины гербарии хранились на антресолях среди прочего ветхого барахла. То было место, куда хозяева, люди рачительные и не лишенные сантиментов, за ненадобностью складывали старые вещи».

А сюжет — петля историческая: Тася становится жертвой преследования и одновременно узнает о невзгодах, которые переживали в прошлом ее родные. Смерть Тасиной мамы созвучна с символическим самоустранением главной героини полвека спустя — срабатывает защитный психический механизм.

Михаил Врубель, «Утро», 1897 год. Государственная Третьяковская галерея

Наконец, в третьей повести спираль символизирует не только возвращение, но и перемещение на новый уровень. Чтобы это случилось, герой вынужден дойти до границы отчаяния, прозреть, переосмыслить весь предыдущий опыт отношений.

— Эти фигуры были придуманы заранее?

— Нет, круг, петля и спираль пришли мне на ум, когда я работала над третьей повестью. И было приятно нащупать что-то общее, объединяющее цикл. 

Черные цветы и «белая» живопись

— Повести также объединяет оформление. Книга выглядит как гербарий: на некоторых страницах изображены растения с названиями на латыни. Может, они тоже что-то символизируют?

— Я стремилась создать гербарий человеческих судеб — истории хрупких, уязвимых, но при этом по-своему сильных персонажей. 

В «Последнем листе» Тася разбирает мамины гербарии и благодаря им узнаёт историю семьи. И когда я сдала в прошлом году рукопись в «Альпину.Прозу», то спросила: можем ли мы вставить иллюстрации в виде ботанических зарисовок или засушенных растений, разбросанные по книге случайно, без логики — как в детстве, когда не задумываешься, на какую страницу книги положить кленовый листок или ромашку. 

Юрий Буга, арт-директор «Альпины», подхватил эту идею и даже предложил обложку, которая представляет собой наслоение разных растений — эти же изображения мы впоследствии распределили по книге. Иллюстрации, все же, выбраны не случайно, они дополняют текст на уровне созвучий или мерцающих смыслов. К примеру, паслён сладко-горький, ядовитое растение, — метафора того, что переживает Тася, листая страницы дневника матери: и сладость оттого, что нашлись ответы, и безумную горечь, а возможно, и яд. Лекарственный кустарник толокнянка обыкновенная рифмуется со сценой допроса, когда маму героини растирают, вытаскивают из нее информацию. И так далее.

Паслён сладко-горький. «Круг, петля, спираль», стр. 123 (иллюстрация)

Или послушаем, как звучит название «переступень двудомный»: «переступень», «переступать» — словно колебание в момент выбора, нерешительности, сомнений. 

— А почему цветы на обложке черные? Гербарии разве не сохраняют примерный цвет растений?

— Нет! Когда я стала изучать гербарии, то обнаружила, что засушенные растения выглядят довольно уродливо, теряют краску, превращаются в буро-серо-черные, изломанные, засохшие и очень-очень хрупкие останки. И мне нравится, что на обложке изображено темное, «шумное» наслоение разных растений и неразборчивых латинских названий, потому что в любых человеческих отношениях, где есть любовь, есть и заблуждения, тяжелейшие дилеммы, слабости, конфликты.

— Раз мы заговорили об иллюстрациях: в обеих твоих книгах важную роль играют отсылки к живописи. У тебя есть любимые художники? 

— Моя старшая сестра искусствовед, специалист по русскому авангарду. А еще мы с семьей часто ходили в Русский музей и Эрмитаж. В нашей питерской квартире лежали альбомы, которые я очень любила рассматривать в детстве, — скажем, репродукции Павла Филонова я воспринимала как стереограммы: вглядывалась в его плотную, насыщенную живопись, ожидая, что из нее вот-вот выступит объемная картинка. 

Есть нескольких художников, которых я могу назвать любимыми в определенный период жизни. Так, в студенчестве мне ужасно нравились Рене Магритт и Джорджо де Кирико. Их сновидческие полотна казались частью образной игры, которую интересно было разгадывать. 

Казимир Малевич, «Жизнь в большой гостинице», 1914. Самарский областной художественный музей

Если бы была возможность смотреть на какой-то предмет живописи каждый день, я бы выбрала картину «Утро» Врубеля или «Жизнь в большой гостинице» Малевича. А одно из последних открытий — Владимир Вейсберг, советский авангардист. Недавно в Пушкинском музее была выставка, и меня поразило, как менялся его творческий путь: от пестрых и густых мазков, от сочных сезанновских плошек с фруктами он перешел к прозрачной «белой» живописи идеальных первичных форм.

«Музыка — неразрывная связь с папой»

— И еще об одном виде искусства: о музыке. Ты — дочь выдающегося советского композитора Вениамина Баснера, автора множества песен, в том числе «С чего начинается Родина». Какую роль музыка играет в твоей жизни?

— Я окончила музыкальную школу по классу фортепиано. В подростковом возрасте попыталась взбрыкнуть, бросить, но мама настояла на продолжении занятий, за что я ей очень благодарна. У меня была строгая преподавательница с немецкими корнями, высокая, как жердь, с грозным крючковатым носом. Зато теперь с удовольствием выбираюсь на концерты: Малер, Шостакович, Вайнберг. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, как важны были уроки сольфеджио и музлитературы. Музыкальное образование делает тебя чуть более подготовленным слушателем — до определенного предела. Музыка хороша тем, что ее можно воспринимать нутром. И конечно, для меня это неразрывная связь с папой.

— Каким ты помнишь Вениамина Ефимовича?

— Очень веселым, хлебосольным, со скрипкой в руках. Он был чутким к чужому таланту, открытым новому. Помню музыкальные вечера: папа играл на скрипке, кто-то пел и танцевал, все время звучали романсы, номера из мюзиклов и оперетт. На нашей даче в поселке Репино царил какой-то изумительный творческий бардак, в котором роились артисты, музыканты, художники. Было невероятно радостно. Есть архивные видеозаписи: я сижу возле пианино и, еще не умея ничего, повторяя за взрослыми, стараюсь что-то играть.

Вениамин Ефимович Баснер (1925-1996)

— Твоя мама тоже связана с музыкой?

— Мама по первому образованию археолог, историк, а по второму — филолог. После папиной смерти она, подобно Вере Набоковой или Елене Булгаковой, хранит наследие мужа. Организует концерты, выпускает ноты, диски. Я восхищаюсь мамой, благодаря ей музыка отца продолжает звучать. Повесть «Приамовы сережки» в журнальном варианте «Юности» я посвятила ей.

— Возможно, интерес к воссозданию прошлого у тебя от мамы? Мне кажется, повести «Круг, петля, спираль» во многом продолжают тему реставрации, начатую в «Парадоксе Тесея». 

— Разница между «Парадоксом Тесея» и циклом «Круг, петля, спираль» принципиальна, потому что в новой книге в центре внимания оказываются не памятники и артефакты, и даже не город, а человеческие отношения. А поскольку мои персонажи зачастую герои возрастные, пришлось взять длинный исторический разбег, реконструировать приметы прошлого.

В подростковом возрасте я с упоением читала городское фэнтези Макса Фрая. В романе «Жалобная книга» есть фантастические существа накхи, которые обладают способностью проживать за человека его жизнь.

Писательство — это и способ переместиться в другую эпоху, и возможность «попробовать» себя, весьма условно, в другой профессии. Реставратор, ботаник, археолог, гример — мне всегда хотелось прожить как можно больше жизней, примерить очень разные роли. И этому, как правило, сопутствует интереснейший этап исследования: архивы, мемуары, научно-прикладные источники, интервью, даже учебные курсы.

В целом о творческом процессе рассуждать сложно, он остается для меня загадкой. Весь собранный материал, сюжетные задумки, вымышленные персонажи, крупицы знания жизни, а еще сновидения, путешествия, обрывки фраз, весь нехитрый культурный багаж и еще бог знает что — все идет в плавильный котел. И дальше оно совершенно диковинным образом кипит и сплавляется, рождая в итоге новое вещество — нечто удивительное, чего раньше не существовало, отдельное от личности создателя. Продукт творчества непредсказуем, и это чудо.