В издательстве «Альпина.Проза» вышел сборник сценариста Юлии Лукшиной «Хрустальный дом». Поговорили с автором о переизобретении языка, короткой прозе и стилистических экспериментах.

Поле незримого влияния 

— «Хрустальный дом» — повесть и сборник рассказов. Почему короткая проза? 

— Недостаток времени. Я пишу урывками и ночами, потому что есть еще работа, преподавание, учеба, ребенок. Думаю, я тут не уникальна, особенно среди писателей-женщин. Роман в работе, но мы с ним уже заходили в пару пугающих тупиков. Надеюсь, с энной попытки я с ним договорюсь и его осилю. Мне бы очень хотелось.

— Почему именно «Хрустальный дом»? Откуда такое название? Если оторваться от содержания текста, оно у меня очень перекликается именно с «Кукольным домом» Ибсена. 

— Важным образом внутри этой вещи оказалась оранжерея. К ней стекаются дорожки почти всех героев. Это и есть мой хрустальный дом — нечто хрупкое, но при этом упорно живущее — сквозь десятилетия.

— Открывающая повесть разделена не на главы или части, а на «шаги». Почему так?

— Потому что, ведая того или не ведая, герои совершают шаги навстречу друг другу. Влияют друг на друга, прямо или косвенно. Меня завораживает идея, что каждый из нас находится внутри гигантского поля незримого влияния. При этом оно многослойное, как матрешка. 

На нас как на биологические единицы влияет все — от возраста, гормонального фона до качества сна и воды в кране, поверх этого всякие социальные слои: семья, государство, культура, эпоха. А есть еще наши психофизические качества. Столько всего! Но зримое или незримое воздействие других судеб и их пересечение, по-моему, особенно поразительно и, может быть, самое тонкое и нелинейное из всего.

— При этом каждый «шаг» повести написан в разной стилистике. Как вы подбирали манеру для того или иного фрагмента? Легко ли вам дается такая стилистическая игра?

— Это была одна из задач, которые я перед собой ставила: сложить повесть из жанрово и стилистически разных «шагов», разнесенных по времени, по мироощущению. Раз уж я играю в мозаику, мне хотелось эту игру заострить, поэкспериментировать с разницей и монтажом. 

Пишу я с трудом и медленно, правлю по сто раз, но конкретно «Хрустальный дом» был написан достаточно легко. Как только я утвердила внутри себя концепт, шестеренки закрутились.

— Недавно в разговоре с одним современным автором обронили такую фразу, что беда современной прозы — «стилистическая бедность». Согласитесь? Должен ли писатель совершенствовать не только умение рассказчика, но и манеру письма?

— Во-первых, любой хороший писатель — стилист. Но стиль бывает разным. Яркие стилисты переизобретают язык, мнут язык как пластилин, по-новому означивают слова, зачастую работают на грани поэзии. Они запоминаются, им подражают начинающие литераторы. Сразу на ум приходят Набоков, Платонов, Мамлеев, Сорокин. 

А есть писатели без броской языковой манеры. И это тоже стиль. В этом смысле меня в свое время поразил роман «Стоунер» [Джона Уильямса]. Он написан нейтральным, простым языком с «отсутствующим стилем», но это ловушка. Текст потрясающий силы, тебя заводят вглубь, как на болото. 

Иными словами, язык совершенно не обязан обладать барочной пышностью, но писатель должен отдавать себе отчет в том, что, как и для чего он делает со своим основным материалом — языком. При этом плохая проза может быть — и часто бывает — как вычурной, так и стилистически бедной. Так что качество произведения — штука конкретная.

— «Так чувствуют себя дети, потерявшиеся в супермаркете, и взрослые, потерявшиеся в жизни» — кажется, в этой цитате заключен лейтмотив повести. «Хрустальный дом» — это проза о взрослых, потерявшихся в жизни?

— Я бы сказала растерявшихся. Но это как раз нормальное состояние человека, который хочет хоть что-то про  жизнь понять и почувствовать. Как можно быть не растерянным перед жизнью? 

Меня настораживают уверенные люди. Чем старше я становлюсь, тем больше картина мира усложняется, периодически рассыпается, и тогда ощущаешь себя застигнутой врасплох, словно несла пакет с покупками, а он порвался, и все твое любовно закупленное добро вывалилось на асфальт. Это злит и расстраивает, но одновременно это и тренажер,  и прививка от апатии. Мир должен изумлять, вызывать трепет и чувство непознанности.

«Наш мир состоит из деталей»

— Повесть показалась мне своего рода мозаикой в духе игры в классики, где с каждой главой-«шагом» читатель постепенно выстраивает связь между фрагментами благодаря деталям. Текст и задумывался такой небольшой головоломкой?

— Да, как я сказала, образ  мозаики мне кажется подходящим. Головоломка — это что-то слишком интеллектуальное. Здесь все мягче, немножко на ощупь.

— И кстати, вы любите детали! Согласитесь ли, что хороший текст — и, шире, даже сценарий — строится во многом на них? 

— Наш мир состоит из деталей. Он дан нам в ощущениях, в мелочах. Поэтому и проза, и сценарий нас не тронут, если не сработают на чувственном уровне. Как этого добиться — другой вопрос. Точная деталь — важный инструмент. Но тут шаг влево, шаг вправо — провал. Рассыплешь пригоршни деталей красоты ради — получится графомания, попытаешься выстроить форму, забыв о них, — получишь условность. Разве что и то и другое — осознанный писательский прием. 

Но если смотреть шире, любое литературное произведение очень многосоставное. Это 3D-задача. Потому что все важно — и форма, и содержание, и интонация, и масса других параметров, ни один из которых при этом не самоцель. Вот и делай с этим, что хочешь, в меру сил и желания...

— В аннотации к сборнику его жанр определен как «магический реализм». А как вы определяете жанр? 

— Вот тут я теряюсь. Мне кажется, автор не должен говорить о своем произведении совсем уж как критик или как отдел маркетинга, присваивать ему определение. Наверное, это немножко магический реализм... Но при том, что есть всегда какие-то мысли про свой текст, задачи себе ставишь, что-то намечаешь, важные вещи просто приходят. Вот русалка образовалась в какой-то момент. Сама. Тема фотографий как почти-что-магии давно меня занимает,  но сюда сама приземлилась. Писательство это же своего рода рыбалка. Сидишь, ждешь, пока клюнет.

«Писать сценарий для меня — это архитектурно-строительные работы»

— Часто говорят, само собой, о технических различиях во время работы над прозой и сценарием. А есть ли эмоциональное отличие? 

— Есть. Контекст труда иной. Сценарий встроен в систему кинопроизводства. У него есть конкретные задачи. Определенным образом развлечь, определенным образом повлиять. Много чисто ремесленных задач. У автора есть обязательства перед другими участниками процесса. С ними всегда присутствует диалог — разной степени конструктивности, как карта ляжет. Это не соло-проект, исключительно выстроенный на авторских задачах, хотя без авторского умения и включенности — тоже никуда. Чисто сочинительски сценарий требует более рационального подхода. 

Писать прозу — совершать одиночный заплыв, писать сценарий для меня — это архитектурно-строительные работы. Они требуют опоры на чертежи и расчеты, на логику и на анализ. Я огрубляю сейчас, потому что мы говорим в общем. Но есть и схожесть. И то, и то — сочинительство, оно  требует фантазии, извлечения из себя идей, образов, смыслов, сюжетных ходов. 

Сценарий, как и прозу, надо обжить и населить. Придумать художественный мир. Но, как сказано выше, ты фантазируешь не в своей уютной норке, а немножечко в колхозе. Поэтому здорово, когда твои заказчики — люди здравые, а проект тебе искренне интересен. Потому что деньги, по-моему, мотиватор слабый. Проза, со всеми ее вызовами, все же ощущается как территория свободы. Как на табличке: «Ушла в себя, вернусь нескоро».

— В одном интервью вы говорили, что в профессии сценариста «потолка, как мне кажется, нет». А если говорить про писательство: есть ли потолок здесь?

— Если рассматривать писательство как особую практику, как увлечение, как свою собственную «химическую лабораторию», то потолка точно нет. Это зона постоянного открытия, провалов и борьбы. Это моя персональная ценность прежде всего. Это внутренний процесс, продиктованный любопытством и интересом, который время от времени обретает предметность вопреки конкурирующим занятиям, потому что обычная жизнь устроена так, чтобы ничего не написать. Моя, по крайней мере. Причем чем дальше, тем больше. Но если повезет и вещь напишется, да еще отзовется кому-то, то получается везение вдвойне. Или втройне.